Воспоминания жителя села Новое Ганькино, участника Великой Отечественной войны Махмуткина Петра Федоровича

 

Воспоминания жителя села Новое Ганькино, участника Великой Отечественной войны Махмуткина Петра Федоровича

О моем поколении можно сказать так: родился он в 1923 году. В роковых сороковых ему исполнилось 18 лет. Поэт Давид Самойлов о моем поколении сказал очень точно: « Как это было! Как совпало – война, беда, мечта и юность».

 Трудная юность, но и детство у большинства из нас было не легкое. Конец двадцатых и начало тридцатых годов были очень трудными. Ликвидация кулачества, связанное с упорной борьбой внутренней контрреволюции, богатых с малоимущим крестьянством. Организация колхозов, неудачи организационные, неурожаи и голод. Передвижение народов, рабочих и крестьян с одного места на другое в поисках подходящих условий жизни, вернее, средств к существованию. Не хватало хлеба,  голод и холод гонял людей с родных мест, они уходили – кто в город, кто в дальние селения. Но нигде не оседали на одном  месте, хорошей жизни нигде в то время не было.

 В середине тридцатых годов активно стали действовать против советской власти враги нашей партии троцкисты и бухаринцы. Они вредили в народном хозяйстве и ухудшали и так трудное положение народа. Примерно в 1933 – 35 годах из нашего села уехало очень много молодежи в города, почти в каждом городе страны можно было найти в то время наших сельчан. Многие работали на стройке Комсомольска – на Амуре, также далеко на Север до Мурманска дошли наши ребята. В 1935 году я также вместе со своими братьями добрался до города Сорока Мурманской области. Об этом скажу позже.

 Как во сне помню, как меня маленького таскала сестра моя Серафима на базар. Был у нас в селе небольшой базарчик на Хупахкассе. Это, наверно, где – то в 28- 29 годах, 5-6 лет, наверно, мне было. Еще помню, как меня мама или сестра водили несколько раз в церковь. В памяти остались два случая: как отпевали в церкви покойника и однажды на молебне поп подошел ко мне и поднес к моим губам целовать крест. Я, наверно, испугался попа и его большого креста, я отстранил от себя крест и убежал из церкви. Это мне на всю жизнь запомнилось. В начале тридцатых годов церковь закрыли. Церковь наша была красивейшая в округе, особенно внутреннее оформление. Вся эта красота  впоследствии была так безумно осквернена, растоптана нашими горе- руководителями, которые не понимали цену этому памятнику культуры. Им советская власть дала в руки власть, и они этой властью неумело пользовались. Они умели рушить все старое, хорошее и плохое, а что сами взамен этого старого должны создавать – этого они еще не совсем понимали. Так бездумно впоследствии были разрушены – растасканы паровая мельница, которая находилась в конце Турикаса, такая почти какая сейчас в Н – Мансуркино. Была на селе и маслобойня, несколько(две) водяные мельницы. Всего этого не стало. Это было имущество богатых, их надо было уничтожить. Этим имуществом, конечно, люди богатые, но их услугами пользовалось население не только Н- Ганькино, но и окрестных сел. А что взамен уничтоженного могли дать в то время маломощные колхозы. Почти ничего.

 Помню я еще, как горели дома на нашей улице Ватакасси. Была ночь, лето 29 или 30 года. Нас, малых детей уводили подальше от своего дома, чтоб нечаянно не попали под ноги набежавших на тушение пожара людей. Начали гореть дома примерно с того места, где сейчас живут Кудряшовы (Иван). Мы тогда жили в доме моего деда Матвея, где сейчас живут Махмуткины (Дмитрий). Наш дом спасли, а все дома от нас до Кудряшовых сгорели. После или до этого в нашем доме произошло несчастье. Мы еще жили там же. Голландки в то время топили иногда ржаной соломой, которая накапливалась на дворе после кормления скотины. Заносят ее в комнату и мы, дети, играем на соломе. Однажды затопили голландку соломой, мы – мой младший братик Митя ковырялись в этой соломе, а потом взяли и подошли к двери печки и стали греть спины. Взрослые не доглядели, мой братик страшно закричал, и взрослые прибежали на крик. Митина рубашка загорелась, и он получил сильные ожоги на спине. Долго его лечили врачи, и он выздоровел, после этого мы уже не грели спины, нас и не подпускали близко к печке.

 Хорошо помню те праздники весны – масленицы, которые так весело проводила молодежь в те времена. В каждом дворе запрягали несколько упряжек лошадей и выезжали на улицу с колокольчиками на дугах. На этих подводах сидели парни и девушки, с песнями и шутками неслись по улицам, обгоняя друг друга. У меня было два старших брата – Алеша и Вася. Иногда они и меня брали с собой кататься на лошадях. Едешь по селу, а ребята играют в снежки и бросают в нас этими комьями снега. Вот такая веселая картина сохранилась в моей памяти от моего детства.

 На этом кончилось мое счастливое детство. Настало время моих «университетов», «хождений по мукам». Я плохо помню, да и не мог я в таком возрасте понимать, как шла организация колхозов и кампания раскулачивания. До этого запомнились мне ликбезы – ликвидация безграмотности. ШКМ – школы крестьянской молодежи. Это было примерно в конце 20-х годов. Моя сестра Серафима и два моих брата обязаны именно этим школам, где они научились читать и писать. Впоследствии им уж нигде не пришлось продолжить свое образование. Многие молодые и пожилые люди в этих школах получили возможность разбираться в письменности. ШКМ многое сделали для неграмотного крестьянства. Настал 1930 год, мне исполнилось 7 лет. Я не помню, как нас выселяли из родного дома, дома моего деда и отца. Я хорошо помню, как наша семья оказалась на временной квартире у одной хозяйки, не помню, как ее звали, но прозвище ее не забываю, по сей день. Ее звали просто – Хитре иньке. Их дом стоял как раз на том месте, где сейчас стоит наша баня. Наш дом конфисковали, в том числе и все имущество. Рядом с нами жили Деревяшкины, их также постигла наша участь. Деревяшкины, говорят, были люди богатые. Наш дед Матьвей построил хороший дом, с хорошими постройками. Дом под жестяной крышей, в две комнаты. Дед мой в свое время был старостой села, видимо, был грамотным человеком. Он совершил поломничество в Иерусалим, не знаю, в каком возрасте. Привез оттуда много книг церковных, по латыни. Неизвестно, знал ли он латынь. Были и другие памятные сувениры, которые сохранились в чемодане до наших дней.. Хранила их сестра Серафима до своей смерти, не знаю, остались ли они сейчас в целости у дяди Коли (моего брата). Человек, повидавший другие страны, дед мой, старался, наверно, устроить свою жизнь и детей своих, получше, не думал тогда о том, что он обрекает своих детей и внуков на большие лишения. Отец мой был единственным сыном у деда, дочерей было много, не запомнил я их имена, моих тетушек. Не записал я родословную при жизни моих родителей. Помню тетю Дусю – мать Поклоновых, еще чуть помню мать  тети Нади Зиньковой (Самакина девичья). Это мать Вовки – заготовителя, мы с ней двоюродные. Остальных забыл, они все были замужем, наверно, в Ганькино. В первую мировую войну отец воевал на германском фронте. Он нам много рассказывал про войну. Рассказывал про Карпаты и Австро – Венгрию, где он бывал, про отступление на Карпатах. Я сейчас думаю, что он попал в Бурусиловский прорыв. Был ранен. После революции служил в Красной Армии, в одно время даже в Бугуруслане  долго стояли. В отсутствии отца мой дед держал одного наемного работника, одному непосильно было справиться в хозяйстве. Деда я не помню, умер он, наверно, до или после моего рождения. Хозяйство наше, наверно, нельзя было отнести к богатым, а скорее всего к середняцким.

 В нашем роду не было жадных к деньгам, не было зарытых кладов. Если б было, использовали бы их, когда настали для нас бедственные годы. В 30-31 годы многих раскулаченных выселили - кого на Колыму, кого в Казахстан и в Сибирь. Туда попали люди побогаче нас. Помню, у наших соседей Деревяшкиных был каменный подвал, стоявший на улице. Очень часто туда запирали каких – то людей, арестованных, за что - не помню. Помню, как один раз бежал мимо этого подвала мужчина с ломом (тоже раскулаченный) и кричал, грозя кому – то. Наш дом заняли не то под правление колхоза, не то под сельсовет. В нашем дворе и у Деревяшкиных разместили колхозный скот, конфискованный у кулаков. Помню, как по нашей улице проезжали на подводах колхозницы, возвращающиеся с песнями с работы. Первые годы у колхозов скота и построек, отнятых у богатых, было в достатке. Хлеб тоже был добытый этим же путем, хотелось петь. Началось разбазаривание кулацкого имущества, распродажа по бесценке хороших домов и построек. Многие постройки шли на дрова. Быстро растащили подушки – перины, сундуки с барахлом те, которые не имели их или просто ленились их создавать. Очень много домов ушло на сторону. В одной только Сосновке сколько наших домов! Вот таким образом неразумно опустошили село, село впоследствии еще до самой войны и после выглядело так, какую картину я видел в войну после их освобождения от врага. Такую картину представляло село Старое Вечканово. Люди поумнее в то время не стали разорять свои села, а наоборот, прибирали к себе, строили села. В Вечканово и Ганькино власть досталась людям, далеким от политики, людям мстительным и самодурам. До войны еще держалось Вечканово, а теперь там пустырь, а Ганькино застроилось в 60- 70 годах. Если до коллективизации было примерно 300 или более дворов, то и на сегодня есть не более 200 дворов.

   1931 год. Мы живем на другой квартире на своей же улице. Отец со старшими сыновьями уехали в Татарию (вернее ушли). Под Черемшаном чувашское село Салейкино, сейчас входит в Шенталинский район Куйбышевской области. В родном селе или не принимали нас в колхоз или не хотели этого, я не знаю. Помню братьям моим и другим юношам раскулаченных семей ходу не давали на улице, называли их кулацкими сынками. По этой же причине  и в Армию их не взяли до войны, не доверяли им или другое. Однако в войну они пригодились (сыновья кулацкие), они же потом заслонили своей грудью Родину. Моим братьям не пришлось бывать на войне, они где – то в Сибири работали на железной дороге и имели «броню». В этот 193ё1 год мы остались дома (в Ганькино): мать и я с братиком Димой и сестра Лена была, на 2 года старше меня. Я сам не помню, мать потом говорила, что мы с Димой сильно заболели. Я был на грани смерти, но умер не я, как ожидала мать, похоронили Диму.

   Помню, нечего было кушать: рвали мы на речке конского щавеля и варили щи или суп, не знаю как это назвать. Привезли отец со старшими сыновьями мешок муки из Татарии, это километров 100- 120. Не на лошади везли, а на ручной тележке тащили. Весной, наверное, в 1932 г. мы всей семьей переехали в Салейкино. Был еще санный путь, мы проезжали через железнодорожную станцию. Не помню, да и знать не мог еще в том возрасте названия станции, скорее Шелашниково, оттуда путь прямее. Впервые увидел поезд и небольшой паровоз «кукушку», как его тогда называли. В пути мой братик Коля все плакал, он еще был совсем маленький - года ему еще не было. Салейкино село большое, чувашское. Рядом было Татарское селение. Жили на квартире, не помню - вместе с хозяевами или без них. Братья мои пасли стадо не коров, а полуторников. Я также бегал вместе с ними за скотиной. Мне кажется, что голодными мы там не были, народ там жил не как в Ганькино - лучше. Наших односельчан много было в этих районах Татарии. Целыми семьями и одиночки подзарабатывали немного зерна или муки и тащили на себе домой своим детям, которые жили там впроголодь. На другой год наши родители решили перебраться на другое место. На речке Черемшан в 5-6 километрах от районного центра Черемшан было небольшое селение Казанка. Жили там русские и чуваши. Мы с сестрой Серафимой пасли там одно лето свиней. Колхозники держали по многу свиней и пасли их в поле. Вдоль реки Черемшан, между ивами и ветлами по лугу хорошо было пасти, особенно в жаркие дни. Свиньи любят зарываться в грязь, и весь день там валяются, а мы сидим, забравшись на ветлу, или ходим по речке, собирая ягоды. Но в дождливую и холодную погоду одни мучения с этими свиньями. Они рвутся домой, их никак нельзя удержать, и набегаешься в такие дни! Помню одно раннее летнее утро. Дети есть дети. Придя домой с пастьбы, хочется, и поиграть вечером с мальчишками, а утром чем свет нужно вставать. Летом это в 3-4 часа встаем. Разбудила меня мать, а мне не хочется в поле и я взял да и убежал из дома, поднялся в гору, как у нас Цыган- гора, а жили мы под горой, и залез в рожь. Лежу во ржи, а мама бегает возле меня и слезно уговаривает меня выйти и пойти пасти свиней, где одна мается сестра Серафима. Еле уговорила меня мама, и я пошел в поле к своим свиньям. С сестрой Леной иногда мы катались на Черемшане на лодке . Очень много смородины черной, очень сочной было в то лето по реке. Каждое воскресенье мыс мамой ходили на базар в Черемшан. Носили мы туда смородину на продажу. Иногда там проводили ярмарки, где бывали карусели, и я на них катался. Любил я садиться на коня. Много раз мне приходилось кататься на карусели. Этим мне и запомнился Черемшан.

 Настали октябрьские праздники. Колхоз был небольшой и богатый. Праздник проводили всем колхозом. Собрались в одном большом сарае, наставили там столы, а на них разного кушанья. Гуляли весь день, пели песни. И нашу семью, и нас - детей туда пригласили. Неплохо мы там жили, но почему – то мои родители вернулись на родину. Я думаю сейчас, останься там тогда наша семья, вступи в колхоз и в дальнейшем мы не видели б нужды. И я бы смог до начала войны получить образование и специальность. Этот неверный шаг родителей обернулся и для них самих и для их детей большим несчастьем. Во- вторых, я думаю, после того как я побывал в войну, в дали от родных мест и как скучал по родне, я понял о том, что моих родителей тянула на родину тоска по родным местам, тоска по могилам предков и я тем оправдываю их неверный шаг в то время.

 Зимой 34- го наша семья устроилась в Большемикушкинском леспромхозе. Что там делали отец и братья мои мне неизвестно, но долго мы там не продержались. Помню только как мы ели просяные лепешки. Они нам казались очень вкусными, их нам мама не давала поесть досыта. Но очень мучились, когда садились оправляться. Просо образовывало твердый ком в заднем проходе и никак не удавалось без боли выбросить кал в туалет, вместе с кровью выходили из нашего кишечника эти «вкусные» лепешки.

 Вначале 34- го года мы переезжали на жительство в г. Похвистнево. На дорогу мама испекла лепешки из липовых опилок, немного примесив мукой. Помню ночь, луна светит. Мы подъезжаем к Новому Аманаку. Мороз -25; -30 градусов, мы плохо одетые и обутые, наверно, в лапти, начали замерзать. Нас высадили из саней, и мы бежали за санями. Нам очень хотелось кушать. Мы садимся на подводу, и мама дает нам по маленькому кусочку лепешки из опилок. Такими вкусными остались в моей памяти эти лепешки, как будто никогда такого вкусного не ел в жизни. Где – то в полночь мы добрались до села, мама сварила пшенный суп и мы ели его с удовольствием, разморенные домашним теплом крепко уснули. Мы жили в Похвистнево, в поселке Калиновка, на берегу Кинеля. Каким трудом добывали родители хлеб на пропитание большой семьи, я не знаю, но мы жили впроголодь. Я бегал на вокзал, заходил в вагоны пассажирских поездов и просил хлеба или монет, караулил в буфете на вокзале пока люди там ели и смотрел, не останутся ли после них объедки, быстро подбегал, хватал эти объедки и быстрее на перрон, где с аппетитом жевал, что мне посчастливилось стащить. Вот так я промышлял себе на пропитание часто.

 Помню, была у братьев гармошка, играли они немного, и я немного пиликал.

 Вздумалось моим братьям поискать «счастья» где нибудь вдали. В конце 34- го зимой мы отправились в Мурманскую область. Два моих брата взяли меня и сестру серафиму. Вместе с нами поехали еще одна девушка и ее брат Иван, с которым мы в Похвистнево ходили по вагонам. Эта девушка жива и по сей день живет в Ганькино. Это тетя Нина Кузьмина, мать электрика, забыл имя. Они живут с матерью рядом с Авдеевыми, у моста. Пока жива тетя Нина она могла бы вам многое рассказать о той нашей поездке на север и о жизни после Сызрани. Ее брат Иван погиб в войну, мой ровесник.

 В раннем возрасте мне пришлось увидеть Москву, там сидели несколько суток. Ленинград – там также много сидели. В те времена вокзалы и поезда были забиты народом, народ передвигался во все стороны, искал лучшей жизни, а ее нигде не было.

 Помню однажды мы с Ваней пошли по Ленинграду. Заходили в Магазины. Нас привлекали тогда продукты и жадно мы глядели на обилие разной рыбы. И по сей день перед моими глазами стоит полка, набитая икрой, такой крупной икры я не встречал, может мне от того показались хорошими, что желудки наши тогда пустые были и слюни текли при виде такого изобилия рыбы и икры, а грошей у нас не было. Купить их. Бродя по городу, набрели на площадь, а там памятник: всадник на коне, нам сказали это памятник Александру или Петру, но мы это забыли. После долгих ожиданий мы тронулись в путь и в дальнейшем выгрузились в городе Сорока или на другой станции. Нам предстоял путь далеко в карельские леса. Зимой все озера покрыты снегом, если б летом, то и дороги может, там нет. Нас везли на лошадях. Селения от селений стояли очень далеко, кругом леса, снег белый лежит. Продуктов в запасе у нас не имелось и дороги они тогда были, а денег то у нас не было. Жили там староверы – так их там называли. Иконы у них висят в углу на стороне двери, не на передней стене, как у нас. Воду пить они из своей кружки не дают чужим. Вот встаем мы рано утром и собираемся в путь, а завтракать нечем. Братьям стыдно попрошайничать, они ведь уже женихи и невесты, а нам с Ваней 12 лет. Вот мы с ним обойдем несколько дворов и принесем, кто что дал. Немного картошки, где и хлебца и, позавтракав, начинали путь до ночи. На следующее утро снова с Ваней идем за добычей. Вот так добрались в глубокую тайгу. «Из огня да в полымя» как говорят так мы, бежав от нужды, попали в еще худшее положение. Нас заселили в бараки, которых было в глубине леса 2-3. Теснота, сырость. Топили железные печурки, в бараке стоял дым. Мы там переспали с Ваней под нарами, где остальные наши спали, не помню. Почему – то оставаться там наши не решились, остался только брат Василий, а мы все остальные вернулись в Сызрань. Там на крекингзаводе устроился на работу брат Алексей, а мы с сестрой остались на его иждивении. Мы жили недалеко от шахты, это где то на том месте, где жили вы, Галя с Виктором. Там имелся спуск к Волге, и ходили маленькие поезда, которые возили с берега Волги сланец в вагонетках, это были маленькие электровозы. По этому спуску мы с Ваней ходили на Волгу, где выгружали рыбаки рыбу, нам иногда удавалось у них стащить по паре рыб. Брат часто болел малярией, «лихорадкой», как тогда говорили. Заработки были небольшие, а ртов было трое. Мы с Ваней часто ходили по близким деревням добывать себе кое- что на пропитание – попрошайничать. Много сел мы обошли вокруг крекингзавода. К весне, вернее, где то в апреле мы оттуда снялись. Помню, почему то ночью по линии шли в Сызрань, а утром переправлялись через какую – то реку. Переехали мы в Похвистнево, где родители наши работали на разъезде между Бугурусланом и Похвистнево. Они там занимались ремонтом домов и железнодорожных будок. С ними жила татарская семья их Мансуркино. У них были сыновья примерно моего возраста и дочери. Мы играли вместе и я быстро научился говорить по - татарски. Бегали по линии, встречали и провожали поезда. Потом в то же лето жили недалеко оттуда в деревне на р. Кинель. Землянику собирали с мамой и по воскресеньям ходили в Бугуруслан на базар, продавать землянику. Помню, мы идем из Бугуруслана домой. Перешли через Кинель и видим впереди по шоссе ведут колонну тюремных. Один из низ побежал в придорожные кусты и скрылся. Колонну посадили на дороге на колени и некоторые из охраны побежали, стреляя в беглеца. Беглец побежал вдоль Кинеля, а там заросли ивы и бурьяна, где он и спасся от погони, его не удалось поймать. Этот эпизод всю жизнь перед моими глазами. К осени мы опять сменили место жительства. Теперь мы жили на севере, вернее на северо – западе от Бугуруслана км 10-12. Там было три хутора: Херчонка, Привет, на третьем оставалось 3-4 дома, в лесу, там мы жили. С нами жили еще две семьи из Ганькино. Карповы – муж и жена, это отец мужа тети Насти, матери Ивана Карпова- электрика, первого мужа, второй у него был Виктор Федорович Петров. Вторая семья отец и дочь. Это мать Алексея Салынского и его дед. Все мужчины работали на стройке в колхозе им. Шевченко. Здесь жили украинцы – хохлы. Жили зажиточно. Где то я спутал счет годоисчисления. Здесь мы жили также летом. Молодежь собиралась на игры по праздникам в лесок, где и карусели устраивали, веселились. Я бегал играть на хутор, который находился в 1-1,5 км. Там у меня друзья были.

 Ходили мы с ребятами купаться за семь километров  в Султангулово, где речка была и мельница. Там мы и рыбу ловили удочками (у себя речки не было).

 По праздникам наши мужики немного выпивали, меня посылали за водкой в Салово в 5-6 км от нас.

 В это лето было много земляники, мы жили в лесу и много ее собирали и с мамой носили на базар в Бугуруслан. Как и в Черемшане по ярмаркам катался на карусели. Мама меня всегда водила с собой на рынки где бы мы ни жили и по ягоды она меня водила еще с малых лет еще в Ганькино.

 Однажды мама сломала ногу, упала с молотилки - раньше на молотилках подавали снопы вручную. Она лежала в больнице в Бугуруслане. Я ходил туда не раз.

 Осенью мы насобирали много картошки после того, как с поля убрал колхоз. Рядом с нами были бахчи, много осталось там от колхоза оставленных зеленых арбузов и дынь. Мы их много набрали и по мере созревания съедали. Жили мы там хорошо.

 В первый класс пошел в школу во 2 класс, мне уже исполнилось 13 лет. Учился нормально, но после полугодия наши собрались и покинули это хорошее место и переехали в село Рысайкино. Я и по сей день думаю, зачем мои родители ушли оттуда, не вступили в колхоз. Нужды не видели б, и учебу продолжил бы.

 После нового года отец, по каким – то делам ходил на прежнее место и мне принес оттуда мой школьный подарок – конфеты. Подарок оставили для меня уже в моем отсутствии. Как хорошо жилось бы нам в этом колхозе! Рысайкино и сейчас я вспоминаю я только плохим. Начал там учиться и бросил. Родители работал там, где попало, какая -то там артель была, плохо зарабатывали. Мы с Леной, моей сестрой, ходили по дворам с мешочками. По несколько раз обошли Рысайкино, Алькино и другие деревни вокруг. В некоторых домах уже стали запираться при виде нас. Вот так мы там прокормились зиму.

 Брат Алексей женился, взял жену из Султангулово, которое рядом, уехали в Сибирь, где они прожили до конца войны. Весной 1937 года мой отец, брат Василий, Серафима и я ушли в оренбургскую область, в сторону Бузулука. В Рысайкино остались мама с Леной и Колей. На пасху где то в конце апреля, еще кое где снег лежал, мои старшие решили сходить к матери и отвести им мешок муки, а меня оставить здесь одного. Вот ушли они в путь, потащив «нужду – телегу». Дорога шла лесом, я сначала остался дома, но потом мне так захотелось к маме, и я со слезами на глазах побежал вслед за ними. Я все еще шел на далеком расстоянии, пока они не отошли от села км на 5-6, чтоб они не вернулись обратно. Потом нагнал их и попросился с ними. Им ничего не оставалось, как взять меня. Не помню, сколько времени мы шли, далеко было. 80- 100 км до мамы. Дорога грязная, во многих местах ручейки были от талого снега. Ведь не просто мы шли, а тащили за собой мешок. Пожив немного мои мужики ушли обратно, мы с сестрой пошли туда позже. Уже взошла озимая рожь, всюду зеленела трава, но погода в пути испортилась. Сквозь холод и грязь мы пробирались, мерзли и мокли под моросящим дождем. Еле добрались к родным, к теплу и хлебу. Летом этого года наша семья опять собралась в путь. Я серпом резал зеленую траву, которую собирал для лошади на дорогу. И порезал руку. Мы приехали в село Малый Толкай Подбельского района в 12 км от него, где впоследствии было педучилище, там учился после войны Л.П. Иванов. Все мы там работали в колхозе. Я с мальчишками и девчатами ходил на прополку и сено возил. Там мы голодными не были.. Квартиру нам дали отдельную. Вечерами играли мы на улице. Появились друзья. Научился говорить я по -мордовски. Я уже знал: русский, татарский, мордовский и родной не забыл. С нами там жили Самаркины, моя двоюродная Надя – мать Вовки Зинькова с отцом и маленьким братиком Колей, матери у них не было, там его отец женился на мордовке. Мой брат Василий тоже там женился. Заболела моя сестра легкими. Я часто бегал за лекарствами в Кинель – Черкассы за 20-25 км. Вылечить ее не удалось. Она похоронена там.

 К осени вернулись на родину, в Ганькино. В 1937 год был урожайным. Привезли много зерна, купили небольшой домик, вступили в колхоз. В 1937- 1938 учебном году я начал ходить в школу в 3 класс. Со мной вместе там учились дети разных возрастов: 23, 24, 25, 27 годов. Мы уже были взрослые дети, но таких было много, не сумевших в свое время учиться. Нужда гоняла всех с мест на место. Летом 1938 года работали мы, школьники на прополке, на пахоте, пахали ( были погонщиками), боронили. Вот в эти годы начали без шума исчезать люди. Арестовывали  и уводили, потом мы узнали, что троцкистов убирают.

 В следующую зиму я пошел в 4 класс. Там я просидел всего 3 дня. Еще в 3 классе я просматривал дома учебники 4 класса. Я об этом сказал учителю. Тогда в школе работали Шестаковы. Однажды я написал диктант на четверку и меня перевели в 5 класс. Русский язык я знал хорошо. Ребята с удивлением встретили меня в 5 классе. 5 классов окончил с похвальной грамотой, нас трое было таких: Герасимов, брат Нины Львовны, из редакции, Новокрещенов Саша, он умер недавно и я.

 Весной сильно заболел легкими, долго лежал в больнице. Летом А.Н. Шестаков, мой учитель достал для меня путевку в санаторий. Я ходил за этой путевкой в Исаклы, вышел оттуда поздновато. Ходили тогда через Саперкино и через колхоз им. Кирова. Это лесом мимо площадки, где сейчас через «пекинку» дорога через Вечканово идет. Вот уже ночь меня застала, где сейчас «пекинка», а до дома 12км или больше. Вот я бегу лесом, и все лесом почти до дома. Немного страшновато, но я не так тогда боялся зверья. Прибежал домой, где то после полуночи.  Потом пешком за 1 день опять через Исаклы на Шелашниково на поезд в Ульяновск. На станции Инза нас встретили и повезли автобусом в сосновый лес в детский туберкулезный санаторий. Режим был там как пионерском лагере: подъем флага утром, и спуск вечером. Принимали лекарства, а больше гуляли в сосновом лесу, играли. Через 1,5 месяца вернулся тем же путем домой. Начал учебу в 6 классе. Учеба давалась мне легко. Я много читал литературу, выступал в самодеятельности в клубе, работал в выпуске школьной газеты, помогал в библиотеке в выпуске книг. По все предметам у меня, кроме немецкого – 4, были пятерки.

 Опять мне не пришлось продолжить учебу в школе. Открылись школы ФЗО и РУ (ремесленные училища). Меня послали вместе с тремя другими в Куйбышевскую школу фабрично – заводского обучения шк. ФЗО №3. Родителям, видимо, хотелось мне дать рабочую специальность и быстрее дать самостоятельную жизнь. В городе я жил в общежитии на улице Ленинградская, 78. Это на углу с садовой, где в одно время вы, Галя, занимались, будучи в институте. Внизу был продуктовый ( хлебный магазин ), а на втором этаже жили мы. Наши трое ребят жили на Запанской, где было ваше общежитие. По воскресеньям мой друг Николай Филиппов приходил ко мне и мы ходили и ездили по городу. По всем улицам и закоулкам мы с ним шныряли, нет места в городе, где мы не побывали. Часто ходили на Волгу. На вокзальной площади долго готовились к первомайскому параду. 1 мая были на параде. Зимой ходили на стадион, соревновались на лыжах, ходили в ТЮЗ. Нам присвоили специальности слесаря- инструментальщика 4 – го разряда.

 В мае 1941 года нас направили в Уфу на работы в промышленности. Мы жили в палатках на станции Черниковка – это на Север от Уфы км 20. Рядом протекает река Белая. Недалеко от нас был моторный завод. В Уфе я бывал в 70 – м году. Город соединился с моторным заводом и Черниковкой, там сейчас новый город.

 Началась война. Нас, фезеошников стали обучать военному делу. Мы устроились в Уфе на квартиру втроем из нашего села. На работу ездили в Черниковку на трамвае. Заводская молодежь стала уходить на фронт, многие добровольцами.

 Фезеошники стали проситься на фронт, но их не брали, у них была «бронь»- они нужны на заводах. К сентябрю нас совсем мало осталось, разбежались по домам. Новоганькинцы последовали их примеру. Осенью 1941 года мы были дома. Работали в колхозе, возили хлеб на станцию, валили в лес и вывозили.

 О моем поколении можно сказать так: родился он в 1923 году. В роковых сороковых ему исполнилось 18 лет. Поэт Давид Самойлов о моем поколении сказал очень точно: « Как это было! Как совпало – война, беда, мечта и юность».

 Трудная юность, но и детство у большинства из нас было не легкое. Конец двадцатых и начало тридцатых годов были очень трудными. Ликвидация кулачества, связанное с упорной борьбой внутренней контрреволюции, богатых с малоимущим крестьянством. Организация колхозов, неудачи организационные, неурожаи и голод. Передвижение народов, рабочих и крестьян с одного места на другое в поисках подходящих условий жизни, вернее, средств к существованию. Не хватало хлеба,  голод и холод гонял людей с родных мест, они уходили – кто в город, кто в дальние селения. Но нигде не оседали на одном  месте, хорошей жизни нигде в то время не было.

 В середине тридцатых годов активно стали действовать против советской власти враги нашей партии троцкисты и бухаринцы. Они вредили в народном хозяйстве и ухудшали и так трудное положение народа. Примерно в 1933 – 35 годах из нашего села уехало очень много молодежи в города, почти в каждом городе страны можно было найти в то время наших сельчан. Многие работали на стройке Комсомольска – на Амуре, также далеко на Север до Мурманска дошли наши ребята. В 1935 году я также вместе со своими братьями добрался до города Сорока Мурманской области. Об этом скажу позже.

 Как во сне помню, как меня маленького таскала сестра моя Серафима на базар. Был у нас в селе небольшой базарчик на Хупахкассе. Это, наверно, где – то в 28- 29 годах, 5-6 лет, наверно, мне было. Еще помню, как меня мама или сестра водили несколько раз в церковь. В памяти остались два случая: как отпевали в церкви покойника и однажды на молебне поп подошел ко мне и поднес к моим губам целовать крест. Я, наверно, испугался попа и его большого креста, я отстранил от себя крест и убежал из церкви. Это мне на всю жизнь запомнилось. В начале тридцатых годов церковь закрыли. Церковь наша была красивейшая в округе, особенно внутреннее оформление. Вся эта красота была впоследствии была так безумно осквернена, растоптана нашими горе- руководителями, которые не понимали цену этому памятнику культуры. Им советская власть дала в руки власть, и они этой властью неумело пользовались. Они умели рушить все старое, хорошее и плохое, а что сами взамен этого старого должны создавать – этого они еще не совсем понимали. Так бездумно впоследствии были разрушены – растасканы паровая мельница, которая находилась в конце Турикаса, такая почти какая сейчас в Н – Мансуркино. Была на селе и маслобойня, несколько(две) водяные мельницы. Всего этого не стало. Это было имущество богатых, их надо было уничтожить. Этим имуществом, конечно, люди богатые, но их услугами пользовалось население не только Н- Ганькино, но и окрестных сел. А что взамен уничтоженного могли дать в то время маломощные колхозы. Почти ничего.

 Помню я еще, как горели дома на нашей улице Ватакасси. Была ночь, лето 29 или 30 года. Нас, малых детей уводили подальше от своего дома, чтоб нечаянно не попали под ноги набежавших на тушение пожара людей. Начали гореть дома примерно с того места, где сейчас живут Кудряшовы (Иван). Мы тогда жили в доме моего деда Матвея, где сейчас живут Махмуткины (Дмитрий). Наш дом спасли, а все дома от нас до Кудряшовых сгорели. После или до этого в нашем доме произошло несчастье. Мы еще жили там же. Голландки в то время топили иногда ржаной соломой, которая накапливалась на дворе после кормления скотины. Заносят ее в комнату и мы, дети, играем на соломе. Однажды затопили голландку соломой, мы – мой младший братик Митя ковырялись в этой соломе, а потом взяли и подошли к двери печки и стали греть спины. Взрослые не доглядели, мой братик страшно закричал, и взрослые прибежали на крик. Митина рубашка загорелась, и он получил сильные ожоги на спине. Долго его лечили врачи, и он выздоровел, после этого мы уже не грели спины, нас и не подпускали близко к печке.

 Хорошо помню те праздники весны – масленицы, которые так весело проводила молодежь в те времена. В каждом дворе запрягали несколько упряжек лошадей и выезжали на улицу с колокольчиками на дугах. На этих подводах сидели парни и девушки, с песнями и шутками неслись по улицам, обгоняя друг друга. У меня было два старших брата – Алеша и Вася. Иногда они и меня брали с собой кататься на лошадях. Едешь по селу, а ребята играют в снежки и бросают в нас этими комьями снега. Вот такая веселая картина сохранилась в моей памяти от моего детства.

 На этом кончилось мое счастливое детство. Настало время моих «университетов», «хождений по мукам». Я плохо помню, да и не мог я в таком возрасте понимать, как шла организация колхозов и кампания раскулачивания. До этого запомнились мне ликбезы – ликвидация безграмотности. ШКМ – школы крестьянской молодежи. Это было примерно в конце 20-х годов. Моя сестра Серафима и два моих брата обязаны именно этим школам, где они научились читать и писать. Впоследствии им уж нигде не пришлось продолжить свое образование. Многие молодые и пожилые люди в этих школах получили возможность разбираться в письменности. ШКМ многое сделали для неграмотного крестьянства. Настал 1930 год, мне исполнилось 7 лет. Я не помню, как нас выселяли из родного дома, дома моего деда и отца. Я хорошо помню, как наша семья оказалась на временной квартире у одной хозяйки, не помню, как ее звали, но прозвище ее не забываю, по сей день. Ее звали просто – Хитре иньке. Их дом стоял как раз на том месте, где сейчас стоит наша баня. Наш дом конфисковали, в том числе и все имущество. Рядом с нами жили Деревяшкины, их также постигла наша участь. Деревяшкины, говорят, были люди богатые. Наш дед Матьвей построил хороший дом, с хорошими постройками. Дом под жестяной крышей, в две комнаты. Дед мой в свое время был старостой села, видимо, был грамотным человеком. Он совершил поломничество в Иерусалим, не знаю в каком возрасте. Привез оттуда много книг церковных, по латыни. Неизвестно, знал ли он латынь. Были и другие памятные сувениры., которые сохранились в чемодане до наших дней.. Хранила их сестра Серафима до своей смерти, не знаю, остались ли они сейчас в целости у дяди Коли (моего брата). Человек, повидавший другие страны, дед мой, старался, наверно, устроить свою жизнь и детей своих, получше, не думал тогда о том, что он обрекает своих детей и внуков на большие лишения. Отец мой был единственным сыном у деда, дочерей было много, не запомнил я их имена, моих тетушек. Не записал я родословную при жизни моих родителей. Помню тетю Дусю – мать Поклоновых, еще чуть помню мать  тети Нади Зиньковой (Самакина девичья). Это мать Вовки – заготовителя, мы с ней двоюродные. Остальных забыл, они все были замужем, наверно, в Ганькино. В первую мировую войну отец воевал на германском фронте. Он нам много рассказывал про войну. Рассказывал про Карпаты и Австро – Венгрию, где он бывал, про отступление на Карпатах. Я сейчас думаю, что он попал в Бурусиловский прорыв. Был ранен. После революции служил в Красной Армии, в одно время даже в Бугуруслане  долго стояли. В отсутствии отца мой дед держал одного наемного работника, одному непосильно было справиться в хозяйстве. Деда я не помню, умер он, наверно, до или после моего рождения. Хозяйство наше, наверно, нельзя было отнести к богатым, а скорее всего к середняцким.